Когда внимали люди лирам,
Скелет ужасный был незрим,
Был человек доволен миром
И ничего не ждал за ним.
И труп не осквернял гробницу,
Не в силах тленья побороть,
Не сбрасывал, как багряницу,
С себя сгнивающую плоть.
И склеп растреснутый, в котором
Гнездились тысячи червей,
Не открывал смущённым взорам
Собранья брошенных костей.
Но на костре, пылавшем бурно,
Щепотка оставалась лишь,
Её скрывала нежно урна
В свою таинственную тишь.
Вот всё, что мотылёк сознанья,
Как пыль, бросает на земле,
Всё, что осталось от пыланья,
Когда треножник в полумгле.
Среди плюща, цветов, акаций
На белом мраморе идёт
Амуров, эгипанов[1], граций,
Танцуя, легкий хоровод.
Да гений маленький, пожалуй,
Что факел ножкой затушил;
Искусство древнее смягчало
Тревожную печаль могил.
И жизнь раскрашивала гробы,
Как люльку, где лежит дитя,
Своими образами, чтобы
Ложились трупы в них, шутя.
Дырявый нос и скулы-дуги,
Маскировала смерть свой лик,
Которого бежит в испуге
И сам кошмар, её двойник.
Чудовище под тканью тела
Скрывало страшный образ свой,
И взоры девушки несмелой
Так властно влёк эфеб нагой.
И только, чтоб склонить к попойке,
На пир, где вождь Трималхион[2],
Ларв из слоновой кости, бойкий,
Бывал случайно принесён.
Дышали боги благодатью
Средь беломраморных небес;
Но уступил Олимп Распятью
И Назареянину Зевс.
Был голос: — Умер Пан![3] — И тени
Простёрлись. — Словно на стене,
Над тягостью земных томлений
Встал белый призрак в тишине.
Он чертит погребальный камень
Огромным росчерком руки,
Вдоль стен кладбищенских, как пламень,
Развешивает позвонки.
Он поднимает крышку гроба
Своей костлявою рукой,
Круглятся рёбра, дышит злоба
Из рта, из ямины пустой.
Со смехом в адский пляс толкает
Сеньоров, пап и королей
И, полных ужаса, бросает
Бойцов с испуганных коней.
Он в доме куртизанки бледной
Гримасничает у зеркал,
Он пьёт больных напиток бедный,
Он у скупого ключ украл.
Коля зазубренною костью
Ревущих, медленных быков,
За плугом он идёт со злостью
И превращает ниву в ров.
Средь приглашённых, неудачный
Пришелец, он твердит своё
И тянет с бледной новобрачной
Подвязку красную её.
И каждый миг всё больше банда;
За старцем следом молодой;
Стремительная сарабанда
Бросает в пляску род людской.
Фантом идёт походкой тряской,
Танцует и в гудок трубит,
На чёрном фоне белой краской
Гольбейн его изобразит.
Когда смеётся жизнь живая,
И он по моде: в кринолин
Расправит саван, улетая, —
Совсем балетный арлекин,
Туда, где, от любимой грёзы
Устав, маркизы и Амур,
Принял изысканные позы,
Лежат в капеллах Помпадур.
Но скрой очей пустую яму
Ты, клоун, изгрызенный червём,
Ужасной смерти мелодраму
Ты доиграешь нам потом.
Вернись античная причуда,
В паросский блещущий убор
Облечь готическое чудо,
Пожри, пожри его костёр.
И если вправду мы — статуя
Господня, то её не тронь,
Когда ж обрушилась, ликуя,
Остатки выброси в огонь.
Пусть форма вечная взлетает
В тот рай, что ей Господь открыл,
Но пусть и глина не узнает
Стыда и ужаса могил.