Вот женщина, святое диво,
Чья красота меня гнетёт,
Стоит одна и молчалива
На береге гремящих вод.
Глаза, где небо — как из стали,
С лазурью горькою своей,
Всегда тревожные, смешали
Оттенки голубых морей.
В зрачках томящих, словно в раме,
Печальный призрак заключён,
Там искры смочены слезами
И блеск их ясный омрачён.
Ресницы, чайки, что кометой
Скользят над сонною волной,
Дрожат, встревожены, над этой
Неясною голубизной.
Как в море пасмурном, где гулы,
Где спят сокровища на дне,
Там кубок короля из Фулы
Откроют в голубой волне.
В прозрачности чуть-чуть лиловой,
Среди медуз и багреца,
Спит жемчуг Клеопатры новый
Близ Соломонова кольца.
Корона, отданная безднам
В балладе Шиллера, ещё,
Смеясь усильям бесполезным,
Блестит светло и горячо.
И я прикован к этим взглядам
По воле непонятных чар,
Так в глубину морей к наядам
Гаральд стремился Гарфагар.[1]
Моя душа с тоской тревожной
Неистребляемой мечты
Бросается за тенью ложной
В провалы мрачной пустоты.
Открывши грудь, но хвост свой спрятав,
Сирена юная плывёт,
Бела при отсвете закатов
На голубой эмали вод.
Как от любовного признанья
Девичья грудь, дрожит вода,
Бормочет ветер заклинанья
В глубинах раковин всегда.
«О, приходи ко мне на ложе,
Так сладко руки обовьют,
Не будут горьки волны — тоже
На губы мёдом притекут.
Оставив наверху рыданья
Грозы, тревожащей лазурь,
Мы в кубке моего лобзанья
Земных забвенье выпьем бурь».
Так голос, влажный голос стонет,
Очей Цирцеи манит мрак,
И сердце в зыбкой влаге тонет
И предвкушает скорый брак.